Сталин и бомба Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 5/12

Глава седьмая
только тогда, когда стало ясно, что другие страны разрабатывают такую технику.
Советский Союз начал работы по радиолокации в начале 30-х годов, примерно в то же время, что и Англия, Германия и Соединенные Штаты. Были разработаны радарные системы, а некоторые из них запущены в промышленное производство еще до 1941 г. Но прогресс не был таким быстрым, как надеялись сторонники создания радара. Приходилось преодолевать практические и теоретические трудности. У военных и ученых возник определенный скептицизм. Кроме того, советской радиопромышленности было трудно произвести необходимое оборудование. Очень отрицательно сказались на разработке советского радара репрессии63.
Только во время войны руководство поняло важность радиолокации. В июле 1943 г. ГКО учредил Совет по радиолокации во главе с Маленковым для координации исследований и разработок, а также расширения выпуска оборудования. Были изготовлены копии радарных систем, полученных по ленд-лизу из Соединенных Штатов, Англии и Канады64. В Народном комиссариате авиационной промышленности было учреждено Главное управление по радиолокации, и один из инструментальных заводов был переориентирован на производство радаров65.
В конце войны Совет по радару направил в Германию специальную комиссию для изучения на месте радиолокационных станций и немецкой электронной промышленности. Комиссия подготовила детальные технические отчеты, которые, наряду с изучением английских и американских радаров, обеспечили основу для их разработки после войны. Немецкие специалисты по радиолокации были вывезены в Советский Союз и распределены по советским заводам66. Совет разработал трехлетний план по развитию радиолокации, который был одобрен правительством в июле 1946 г.67 Советский Союз значительно отстал: по оценке американской разведки в 1946 г., он отставал в этой области от Соединенных Штатов по меньшей мере на 10 лет68. Однако в начале 1946 г. Советский Союз уже заложил основу для широкомасштабной программы развития радиолокации.
Разработка ракетного оружия шла сходным образом. Ракетные исследования, проводившиеся в 30-х годах, отражали две тенденции: интерес к ракетам как к развитию артиллерии со стороны военных и интерес к космосу, связанный прежде всего с фигурой великого теоретика космических полетов К. Э. Циолковского. Реак

После Хиросимы
199
тивный научно-исследовательский институт (РНИИ), который был основан в 1933 г., работал над пороховыми ракетами и установками для их запуска, жидкостными реактивными двигателями, прямоточными двигателями и крылатыми ракетами69. М. Н. Тухачевский, бывший в начале 30-х годов начальником вооружений Красной армии, видел, что ракеты, способные доставить заряд любой мощности и на любое расстояние, могли бы сыграть важную роль в стремительных наступательных операциях, которые, как он думал, будут определяющими в современной войне70.
Разработке ракет был нанесен большой урон, когда ведущие фигуры, включая Тухачевского, были арестованы и расстреляны во время «большой чистки». Сергей Королев, ставший после войны руководителем ракетной программы, тоже был арестован, но избежал смерти. Оказавшись на какое-то время в печально знаменитом лагере на Колыме, он был отправлен на работу в «шарашку» (проектное бюро, укомплектованное заключенными), возглавляемую авиаконструктором А. Н. Туполевым71. Валентин Глушко, который после войны проектировал большие жидкостно-реактивные двигатели, был арестован и отправлен на авиационный завод в Москве для работы над ракетными ускорителями для самолетов72. Чем ближе казалось начало войны, тем меньше интересовало военное и политическое руководство долгосрочное развитие ракет. Следователь, допрашивавший Королева, говорил ему: «...Нашей стране ваша пиротехника и фейерверки не только не нужны, но даже и опасны»73. Наиболее успешным итогом довоенных работ была ракетная артиллерийская установка «Катюша», которая широко и весьма эффективно использовалась во время войны74.
Интерес Советского Союза к ракетам оживился лишь в 1944 г., когда Германия начала бомбардировки Лондона воздушно-реактивными снарядами «Фау-1» и баллистическими ракетами «Фау-2». Первая бомбардировка снарядами «Фау-1» была проведена 13 июня 1944 г., а первый удар ракетами «Фау-2» нанесен в сентябре75. Если советская разведка и имела информацию о немецкой ракетной программе до этих бомбардировок, она не повлияла на советскую политику. Однако после бомбардировок Лондона советские конструкторские бюро сменили направление своих работ в сторону разработки ракет дальнего радиуса действия. В октябре Королев передал в Наркомат авиационной промышленности проект своего плана «Необходимые мероприятия для организации работ по ракетам дальнего действия»76. Примерно в то же время конструкторское бю

200
Глава седьмая
ро А. М. Исаева переключило внимание с ракетных двигателей для самолетов на ракетные двигатели для ракет77.
В апреле 1945 г. государственная комиссия, состоявшая из военных, официальных лиц, ученых и инженеров, была послана в Германию для сбора информации о немецких программах. Эта комиссия, членами которой были Королев и Глушко, провела в Германии вторую половину 1945 г. и большую часть 1946 г. Большинство ведущих немецких специалистов по ракетам бежали на Запад, захватив с собой документацию. Комиссия создала целый ряд исследовательских центров в советской зоне оккупации и воспользовалась помощью немецких специалистов среднего уровня. Комиссия подготовила 13-томный «Сборник материалов по изучению трофейной реактивной техники»78. Однако было решено перевести ракетные исследования и разработки из Германии в Советский Союз. К середине 1946 г. в Советском Союзе была создана сеть исследовательских институтов, конструкторских бюро и заводов по разработке и созданию ракет дальнего радиуса действия.
История создания реактивных двигателей была менее драматичной, чем радиолокация или ракетостроение. В авиационной промышленности к ним проявлялся меньший интерес по сравнению с интересом к самолетам-снарядам и ракетным ускорителям для авиации. К концу войны, однако, разработки, осуществленные в Германии и Англии, показали, что реактивные двигатели более перспективны, чем ракетные ускорители. А. М. Люлька начал работы над турбореактивным двигателем еще в 1937 г., но не смог их завершить к началу войны79. Он вернулся к реактивной технике в 1944 г., но вскоре обнаружил, изучая захваченный «Мессершмидт-262», что немцы добились большего прогресса. В декабре 1945 г. состоялось несколько заседаний в Центральном Комитете КПСС и в правительстве, на которых обсуждалось будущее советской авиации. На одном из этих заседаний Сталин отверг предложение наркома А. И. Шахурина запустить в производство реактивный истребитель «Мессершмидт-262» и принял решение о разработке собственных советских моделей. 24 апреля 1946 г. истребители Як-15 и МиГ-9, в которых использовались немецкие реактивные двигатели ЮМО-004 и БМВ-003, совершили свои первые полеты. Шахурин же был вскоре смещен и посажен в тюрьму80.
Эти три случая подтверждают мнение Капицы о том, что недоверие к советским ученым и инженерам было главной причиной того, что вклад Советского Союза в развитие принципиально новых

После Хиросимы
201
технологий был столь незначительным. И, конечно, не уровень знаний и таланта советских ученых и инженеров был тому причиной, а социальные и политические условия, в которых они работали. Идеи советских ученых и инженеров не получали должной поддержки до тех пор, пока они не подтверждались западным опытом. Во время войны Германия, Англия и Соединенные Штаты добились прогресса в работах по атомной энергии, радиолокации, ракетам и реактивным двигателям. Теперь уже стало ясно, что эти технологии имеют огромное значение в войне. Вот почему они и были включены в послевоенный пятилетний план.
IV
25 января 1946 г. Сталин вызвал к себе Курчатова. Их встреча длилась час и проходила в присутствии Молотова и Берии. Хотя имеются свидетельства, что Сталин и Курчатов встречались раньше, в 1943 г. и в августе 1945 г., эта встреча была первой, о которой имеются документальные свидетельства. Курчатов сделал несколько записей после разговора. Его главным впечатлением, писал он, была «большая любовь т. Сталина к России и В. И. Ленину, о котором он говорил в связи с его большой надеждой на развитие науки в нашей стране»81.
Сталин отверг выдвинутые Капицей аргументы в пользу того, что Советский Союз должен попытаться найти свой, более дешевый путь к атомной бомбе. Он сказал Курчатову, что «не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь. Т. Сталин сказал, что не нужно искать более дешевых путей». Сталин говорил также, что он позаботится об улучшении условий жизни ученых и о награждении за достигнутые ими успехи — «например, за решение нашей проблемы,— писал Курча-тов.— Сталин сказал, что наши ученые очень скромны и они иногда не замечают, что живут плохо. ...Наше государство сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы несколько тысяч человек жило на славу, а несколько тысяч человек жило еще лучше, со своими дачами, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина».
Сталин подчеркнул, что самым главным является «решающее» продвижение атомного проекта. Необходимо использовать Германию любыми путями, так как у нее есть люди, оборудование, опыт

202
Глава седьмая
и заводы. Сталин спросил Курчатова, какой вклад внесли немецкие ученые в атомный проект. Курчатов, однако, не записал, что он ответил на этот вопрос. Не сказано также, как ответил и на другой вопрос Сталина. «Были заданы вопросы по Иоффе, Алиханову, Капице и Вавилову и целесообразности работы Капицы, — записал он в своих заметках. — Было выражено сомнение, на кого они работают и на что направлена их деятельность — на благо Родины или нет». Сама постановка подобного вопроса — поразительное свидетельство того, что советские лидеры не доверяли советским ученым.
Сталин дал указание Курчатову создать атомную бомбу как можно скорее и не считаясь с затратами. Курчатову было дано задание составить перечень мер, необходимых для ускорения дела, назвать, какие еще ученые нужны для работы по реализации проекта. Однако неясно, ознаменовала ли эта встреча новую фазу в развитии проекта или всего лишь подтвердила общий подход, который уже был принят. Последнее кажется более вероятным, если учесть, что Капица жаловался Сталину (в своих письмах от 3 октября и 25 ноября 1945 г.) на слишком большую цену, которую придется заплатить за стратегию, принятую при создании атомной бомбы. Сталин внушил Курчатову, что проект должен разрабатываться без оглядки на затраты. Он также дал ему понять, что государство будет теперь вкладывать в науку большие средства, но ожидает получить практические результаты от этих вложений и заручиться политической лояльностью ученых.
9 февраля 1946 г., две недели спустя после встречи с Курчатовым, Сталин произнес речь в Большом театре, в которой подчеркнул важность науки. «Я не сомневаюсь,— сказал он,— что если мы окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны»82. В марте было объявлено о существенном повышении зарплаты ученым. Затраты на науку в 1946 г. стали в три раза больше, чем в 1945 г.83
В своей речи в Большом театре Сталин наметил курс послевоенной политики Советского Союза. Он заявил, что его довоенная политика позволила одержать победу над Германией. Война была чем-то «вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству, нашему правительству, нашей коммунистической партии»,— заявил он84. Победа показала превосходство советского строя, но она была бы невозможной, если бы страна не была готова к войне. Основная задача нового пятилетнего плана — «восстановить дово

После Хиросимы
203
енный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах»85. «Нам нужно добиться этого, — сказал Сталин, — чтобы наша промышленность могла производить ежегодно до 50 миллионов тонн чугуна, до 60 миллионов тонн стали, до 500 миллионов тонн угля, до 60 миллионов тонн нефти. Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новых пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать (курсив мой. — Д. X.)»86.
Хотя Сталин и обещал, что особое внимание будет уделяться производству товаров народного потребления и повышению жизненного уровня народа, он ясно дал понять, что в экономической политике, как и до войны, приоритет будет принадлежать тяжелой промышленности, чтобы подготовить страну на случай новой непредвиденной войны87. В новом пятилетнем плане первостепенное внимание уделялось передовой технике, появившейся во время второй мировой войны,— радиолокации, ракетам, реактивным двигателям и атомной бомбе.

Глава восьмая
Предпосылки послевоенной политики
I
В своей речи в Большом театре 9 февраля 1946 г. Сталин заявил, что вторая мировая война не была случайной и не возникла в результате ошибок политических лидеров. Война произошла, сказал Сталин, «как неизбежный результат развития мировых экономических и политических сил на базе современного монополистического капитализма»1. В 1916 г. Ленин утверждал, что первая мировая война была империалистической и что ее причины коренились в соперничестве капиталистических стран за сырье и рынки2. Сталин пересказывал ленинскую теорию империализма. «Марксисты не раз заявляли, что капиталистическая система хозяйства таит в себе элементы общего кризиса и военных столкновений,— сказал он, — что ввиду этого развитие мирового капитализма в наше время происходит не в виде плавного и равномерного продвижения вперед, а через кризисы и военные катастрофы»3.
Неравномерное развитие капиталистических стран, отмечал он, приводит к ситуации, когда отдельные страны, считающие себя обделенными сырьевыми ресурсами и рынками, берутся за оружие, чтобы изменить положение. Периодическое перераспределение поставок сырья и рынков в соответствии с изменением экономического веса различных стран могло бы способствовать прекращению войн. Но это невозможно при существовании мировой капиталистической экономики. Вторая мировая война, как и первая, явилась следствием кризиса капиталистической системы мировой экономики. И все же вторая мировая война имела свои особенности, поскольку она носила антифашистский и освободительный характер и одной из ее целей было восстановление демократических свобод. Этот аспект был значительно усилен, заявил Сталин, вступлением в войну Советского Союза4.

Предпосылки послевоенной политики
205
Начиная свою речь с положений ленинской теории империализма, Сталин тем самым указывал, что она все еще является главной основой для анализа международных отношений. Он подразумевал, что, поскольку капиталистические страны еще существуют, следует ожидать войны и в будущем. Он заявил, что его предвоенная политика подготовила Советский Союз к войне, и недвусмысленно дал понять, что эта политика должна быть продолжена, чтобы подготовить страну к будущей войне. Николай Вознесенский, председатель Госплана, остановился на том же, когда 16 марта представил Верховному Совету новый пятилетний план. «...Не нужно забывать,— сказал он,— что монополистический капитализм способен рождать новых агрессоров»5. В другой части своей речи Вознесенский подчеркнул, что советский народ «хочет видеть свои Вооруженные Силы еще более сильными и могучими, чтобы гарантировать свою страну от всяких случайностей на страже мира»6.
В основе представлений Сталина о послевоенной международной политике лежала ленинская теория империализма, но они также находились под сильным влиянием международных отношений в период между двумя мировыми войнами. В ноябре 1943 г. в Тегеране он несколько раз предупреждал Рузвельта PI Черчилля о том, что Германия может снова возродиться через 15 или 20 лет7. В октябре 1944 г. он сказал Черчиллю, что Германия должна быть лишена возможности реванша: «в противном случае каждые 25-30 лет будет новая мировая война»8. В апреле 1945 г., во время обеда на своей даче, он сказал югославскому коммунисту Миловану Джила-су, что Германия встанет на ноги через 12 или 15 лет. В какой-то момент во время обеда «он встал, подтянул брюки, как будто намеревался бороться или боксировать, и эмоционально воскликнул: "Эта война скоро закончится. Мы восстановимся через 15 или 20 лет, и тогда мы снова вступим в нее"»9.
Сталин провел прямую аналогию периода между войнами с послевоенным временем, когда в июле 1945 г. сказал Т. В. Суну, что Германия восстановилась спустя 15 или 20 лет после заключения версальских соглашений; Германия и Япония, говорил он, поднимутся снова10. В своей февральской речи 1946 г. он сказал, что потребуется по крайней мере три пятилетки для подготовки ко «всяким случайностям». Из всего этого можно предположить, что он ожидал новую мировую войну через период, близкий к промежутку между двумя мировыми войнами. Более того, новая мировая война, согласно Сталину, произойдет из-за соперничества между

206
Глава восьмая
империалистическими державами, в том числе Германией и Японией, которые за это время оправятся от поражения. Он не предвидел, что Соединенные Штаты займут первенствующее положение в капиталистическом мире11.
Но Сталин не ожидал и скорого начала войны. Это становится ясным из его политики промышленной конверсии и демобилизации, которая началась в мае и июне 1945 г. и неуклонно продолжалась в 1946 и 1947 гг. 26 мая 1945 г., примерно через две недели после Дня победы, Государственный комитет обороны отдал приказ о постепенном переходе промышленности на мирные рельсы. Конверсия, однако, не была легкой, и военное производство сокращалось намного быстрее, чем производилось гражданской продукции: объем выпуска оборонной продукции снизился на 68% за период с первого по четвертый квартал 1945 г., в то время как выпуск гражданской продукции увеличился только на 21%. Общий объем промышленного производства в 1945 г. был на 12% меньше, чем в 1944 г., а в 1946 г. сократился почти на 17% по сравнению с 1945 г.
В июне 1945 г. Верховный Совет принял закон о демобилизации, а к концу года Красная армия, в рядах которой в мае было 11 млн 365 тыс. человек, сократилась на 3 млн человек. Демобилизация продолжалась в 1946 г., и к концу 1947 г. вооруженные силы насчитывали в строю 2,874 млн человек13. Переход на мирные рельсы, по крайней мере частично, отразился и на государственном бюджете, который сократился с 137,8 млрд рублей в 1944 г. до 128,2 млрд в 1945 г., с 73,6 млрд в 1946 г. до 66,3 млрд в 1947 г. (в ценах 1946 г. это было бы 55,2 млрд)14.
Уверенность Сталина в невозможности большой войны в близком будущем основывалась на трех соображениях. Первое состояло в том, что Советский Союз вышел из войны более прочным и мощным государством. Сталин и другие советские руководители в своих речах в конце 1945 г. и начале 1946 г. утверждали, что победа Советского Союза над Германией и Японией значительно укрепила его международное положение. Его «исторические границы» были восстановлены. Южный Сахалин и Курильские острова перестали быть барьером для выхода в Тихий океан и служить базами для японской агрессии. «Свободная и независимая» Польша не могла больше служить трамплином для нападения Германии на Советский Союз. Германия, Италия и Япония «на время» исчезли из списка великих держав. Кроме того, советские вожди утверждали, что, победив Германию и освободив половину Европы от нацизма,

Предпосъшки послевоенной политики
207
СССР повысил свой международный авторитет. «Важнейшие проблемы международных отношений, — заявил Молотов б февраля 1946 г.,— не могут в наши дни регулироваться без участия Советского Союза или без учета голоса этой страны. Участие товарища Сталина считается лучшей гарантией успешного решения сложных международных проблем»15.
По свидетельствам очевидцев, Сталин в частных беседах выражал ту же точку зрения. Вскоре после войны карта с новыми границами Советского Союза была привезена на его дачу. Сталин прикрепил ее к стене. «Посмотрим, что у нас получилось,— сказал он. — На севере у нас все в порядке, нормально. Финляндия перед нами очень провинилась, и мы отодвинули границу от Ленинграда. Прибалтика — это исконно русские земли! — снова наша, белорусы у нас теперь все вместе живут, украинцы — вместе, молдаване — вместе. На западе — нормально. — И сразу перешел к восточным границам.— Что у нас здесь?.. Курильские острова наши теперь, Сахалин полностью наш, смотри, как хорошо! И Порт-Артур наш, и Дальний наш,— Сталин провел трубкой по Китаю,— И КВЖД наша. Китай, Монголия — все в порядке. Вот здесь мне наша граница не нравится», — сказал Сталин и показал южнее Кавказа16. Независимо от достоверности этого рассказа, в нем лишь более колоритно звучат те же слова, что произносились советскими вождями публично. Их концепция мощи и безопасности носили прежде всего территориальный характер. «Как министр иностранных дел, я считал своей задачей расширять как можно больше границы нашего Отечества»,, — говорил Молотов своему собеседнику много лет спустя17. Сталин и Молотов использовали пакт с Германией для расширения советской территории в 1939 и 1940 гг., и эти приобретения теперь были закреплены. В свете этого безопасность Советского Союза была очень усилена.
Второе соображение состояло в том, что усталость народов от войн сможет обуздать воинствующих лидеров в Англии и Соединенных Штатах. Этот аргумент Сталин использовал в марте 1946 г., назвав войну «маловероятной» и критикуя Черчилля за его речь о «железном занавесе». Произнося ее в Фултоне, Черчилль предупреждал об усилении контроля Москвы над Восточной и Центральной Европой и призывал к англо-американскому «братскому союзу» для сопротивления советской экспансии18. Сталин осудил речь Черчилля как «опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять разлад между странами-союзницами и препятствовать их со

208
Глава восьмая
трудничеству»19. Он обвинил Черчилля в разжигании войны против Советского Союза и напомнил, что после первой мировой войны Черчилль способствовал организации интервенции капиталистических государств в Россию для подавления большевистского режима. «Я не знаю, удастся ли г-ну Черчиллю и его друзьям организовать после второй мировой войны новый поход против Восточной Европы,— сказал Сталин.— Но если им это удастся,— что маловероятно, ибо миллионы простых людей стоят на страже дела мира,— то можно с уверенностью сказать, что они будут биты так же, как они были биты в прошлом, 26 лет тому назад»20. Неделю спустя Сталин определил свою позицию по отношению к возможности войны еще яснее: «Я убежден, что ни нации, ни их армии не стремятся к новой войне — они хотят мира и стремятся обеспечить мир... Я думаю, что нынешнее опасение войны вызывается действиями некоторых политических групп, занятых пропагандой новой войны и сеющих таким образом семена раздора и неуверенности»21.
Третьим фактором, повлиявшим на сталинскую оценку вероятности войны, была его уверенность в том, что в 1945 г. Соединенные Штаты еще не имели достаточного количества атомных бомб. Молотов позднее вспоминал, что в Потсдаме он и Сталин «поняли, что американцы не были в состоянии развязать войну, они имели только одну или две бомбы»22. В одном интервью в 1955 г. маршал Жуков сказал, что Соединенные Штаты непосредственно после войны обладали только пятью или шестью атомными бомбами, которые не имели решающего значения23. В сентябре 1945 г. Клаус Фукс информировал Советский Союз, что Соединенные Штаты имеют очень небольшой запас бомб24. Одной из причин спешки при осуществлении советского проекта было желание Сталина получить советскую бомбу до того, как американские атомные силы возрастут настолько, чтобы представлять серьезную угрозу для Советского Союза. После возвращения Фукса в Англию в 1946 г. его неоднократно запрашивали о темпах изготовления атомных бомб в Соединенных Штатах и их запасах25. Ясно, однако, что в 1945-1946 гг. Сталин не считал ядерную угрозу непосредственной.
II
27 ноября 1945 г. Гарриман передал в Вашингтон по телеграфу свой отчет о влиянии атомной бомбы на советскую политику. Советский Союз, писал он, к концу войны был способен обеспечить глу

Предпосылки послевоенной политики
209
бокую оборону, не считаясь с интересами и желаниями других народов. Но «неожиданно появилась атомная бомба, и они поняли, что появилась сила, способная противостоять мощи Красной армии. Это-то, должно быть, и возродило известное им прежде чувство опасности. Они не могли теперь быть уверены, что смогут достичь своих целей безнаказанно»26. Гарриман основывал свой отчет не только на своих собственных впечатлениях, но и на разговорах с Георгием Андрейчиным, старым агентом Коминтерна, который посетил его в Спасо-Хаусе, резиденции посла. Кремлевских лидеров бомба напугала, сказал Андрейчин, поскольку она раскрыла относительную слабость Советского Союза, и осознав эту слабость, они стали такими агрессивными27.
3 декабря британский посол в СССР сэр Арчибальд Кларк Керр отправил своему министру иностранных дел подобный анализ. Победа над Германией придала советским вождям уверенность в том, что национальная безопасность наконец была достигнута. «Затем появилась атомная бомба,— писал он.— Одним ударом было нарушено равновесие сил, которое, казалось бы, установилось. Запад остановил Россию, когда все казалось ей достижимым. Три сотни дивизий практически утратили всякую ценность»28.
Эта оценка звучит как эхо сталинских слов, сказанных Ванникову и Курчатову о том, что Хиросима нарушила баланс сил, но преувеличивает ощущение непосредственной военной угрозы, которое вызвала бомба у советского руководства. Сталин не верил, что война может скоро начаться, так же как он не считал, что советские дивизии потеряли свое значение (как будет показано в главе 11). Непосредственная угроза, на его взгляд, не была военной, а исходила от атомной дипломатии. Сталин боялся, как он объяснял Громыко и Гусеву, что Соединенные Штаты попытаются использовать свою атомную монополию для послевоенного переустройства.
Возникает интересный вопрос: как могла атомная бомба повлиять на баланс сил, если Соединенные Штаты, как было известно Сталину, не обладали реальной атомной мощью? У Соединенных Штатов был весьма скромный запас бомб — он составлял 9 единиц к середине 1946 г. — и не было желания воевать. Тем не менее бомба была политической реальностью для Сталина. Как можно объяснить разницу между военной силой и политическим влиянием? В своем эссе о символической природе ядерной политики Роберт Джервис утверждал, что в 1970-е и 1980-е гг. Соединенные Штаты обзаводились бесполезным в военном отношении ядерным оружием,

210
Глава восьмая
чтобы демонстрировать решительность и политическую волю29. Аргументы того же рода могут относиться к влиянию атомной бомбы в первые послевоенные годы, когда военная мощь значительно усиливалась политическим эффектом, основывающимся на ее символическом значении. Она символизировала огромную мощь Соединенных Штатов — не только военную, но также экономическую и технологическую, выполняя тем самым роль «скипетра державной власти», по меткому замечанию писателя Василия Гроссмана30.
Атомная бомба, как символ, оказывала влияние на международную политику в 1945—1946 гг., хотя в то время она не представляла реальной угрозы для Советского Союза. Сталин пытался парировать эту символическую угрозу, считая бомбу малозначительным оружием и показывая, что Советский Союз не запугать. Опасность бомбы, с его точки зрения, заключалась в том, что Соединенные Штаты будут проводить более уверенную и агрессивную политику против Советского Союза в надежде вырвать у него уступки31. В первые месяцы после Хиросимы Советский Союз пытался внушить Соединенным Штатам, что они заблуждаются, считая такую политику эффективной.
Администрация Трумэна, конечно, ожидала, что с помощью атомной бомбы можно будет оказывать влияние на советскую политику, но не знала точно, как это может быть реализовано. Обеспокоенный позицией Советского Союза в Потсдаме, Стимсон во время конференции представил Трумэну меморандум, в котором говорилось, что международный контроль будет невозможен, если одним из его главных действующих лиц будет полицейское государство, подобное Советскому Союзу. Следовательно, желание СССР участвовать в атомных разработках должно использоваться в качестве рычага для проведения демократических преобразований в этой стране32. Однако 11 сентября Гарриман убедил Стимсона, что атомная бомба не может быть использована для нажима на Советский Союз с целью осуществления внутренних перемен, и Стимсон в следующем меморандуме президенту ратовал за то, чтобы Соединенные Штаты и Англия заявили Советскому Союзу, что добиваются соглашения по контролю и ограничению использования атомной бомбы как инструмента войны и по применению атомной энергии в мирных целях. Поступать иначе, т. е. вести переговоры, «недвусмысленно держа бомбу наготове», означало бы, предостерегал он, способствовать усилению подозрительности и недоверия со стороны Советского Союза33.

Предпосылки послевоенной политики
211
Новый государственный секретарь Джеймс Бирнс не разделял сомнений Стимсона. Бирнс приехал на лондонскую встречу Совета министров иностранных дел, которая открылась 11 сентября 1945 г., уверенный в том, что бомба усиливает его позиции. Совет был учрежден в Потсдаме для подготовки мирных соглашений с Германией и ее союзниками. У трех великих держав было много спорных вопросов, и Бирнс считал, что атомная бомба поможет ему в этих переговорах34. «Его голова,— писал Стимсон в своем дневнике 4 сентября,— занята предстоящей встречей министров иностранных дел, и он считает, что бомба в кармане, образно говоря, решит все проблемы»35. Бирнс не хотел использовать бомбу открыто. Он инструктировал свою делегацию избегать всякого упоминания о ней, считая, что уже само существование бомбы сделает Советский Союз более сговорчивым36.
В конце августа советская политика в Восточной Европе была примирительной; было дано согласие на отсрочку выборов в Венгрии и Болгарии37. Именно на лондонской встрече в сентябре 1945 г. стала ясна новая советская тактика. Молотов приехал на встречу в Лондоне, держа в уме бомбу. Вопрос об атомной энергии не стоял в официальной повестке, но Молотов сам поднял его во время приема на третий день конференции. Когда Бирнс подошел к нему и спросил, когда тот намерен прекратить экскурсии и обратиться к делу, Молотов спросил, «нет ли у Бирнса атомной бомбы в кармане». «Вы не знаете южан, — ответил Бирнс, — мы носим пушки в наших карманах. Если вы не прекратите свои увертки и не дадите нам заняться делом, я намерен вынуть атомную бомбу из кармана, и тогда вы получите». Молотов и его переводчик рассмеялись после этого замечания, которое, хотя и выглядело добродушным подтруниванием, скрывало в себе угрозу, которой так боялись Сталин и Молотов38. Молотов явно хотел отшутиться, упомянув американскую бомбу. В тот же вечер в посольстве Молотов предложил тост: «Выпьем за атомную бомбу! У нас она есть»39.
Если бомба придала Бирнсу уверенность, то Молотова она сделала упрямым. Молотов удостоверился в несгибаемости Бирнса, когда настаивал на участии СССР в контрольной комиссии по Японии и требовал советской опеки над Ливией. Молотов, в свою очередь, сопротивлялся попыткам Запада влиять на формирование правительств в Румынии и Болгарии. Более того, хотя он и принял английское предложение об участии в дискуссиях также министров иностранных дел Франции и Китая, десятью днями позже он изме

212
Глава восьмая
ни л свое мнение и просил исключить их. Обращения Трумэна и Этт ли к Сталину не изменили советской позиции, и конференция закончилась 2 октября — соглашение принято не было40.
На официальном обеде во время конференции Молотов сказал, что, «конечно, мы все должны обратить внимание на то, что говорит господин Бирнс, так как американцы — единственная нация, владеющая атомной бомбой»41. Но как раз обращать внимание на Бирнса Молотов, демонстративно и подчеркнуто, не стал. Он вел себя таким образом, чтобы создать впечатление, что Советский Союз не запугать и не принудить к уступкам посредством американской атомной монополии. Если это действительно было его целью, он добился блестящего успеха. Бирнс теперь понял, что русские были, по его собственным словам, «упрямы, настойчивы и не из пугливых»42. На Трумэна также произвело впечатление, что бомба не оказала никакого влияния на Молотова, и он был озабочен быстрыми темпами проводимой в США демобилизации. Когда его управляющий финансами Гарольд Смит сказал: «У вас в руках атомная бомба»,— Трумэн ответил: «Да, но я не уверен, что ее когда-нибудь можно будет использовать»43.
Успех Молотова в Лондоне был куплен дорогой ценой. Лондонская встреча закрепила за ним репутацию «господина Нет». «Манчестер Гардиан» писала, что «во время своего пребывания в Лондоне господин Молотов безрассудно растратил огромный кредит доброй воли по отношению к России, который был накоплен в нашей стране во время войны»44. Лорд Галифакс, британский посол в Вашингтоне, сообщил в Министерство иностранных дел, что в результате советской непреклонности на встрече в Лондоне «трезвомыслящие американцы и особенно те, кто примыкает к центру справа, почувствовали, как помимо их желания им навязывали вывод, что теперь в мире существуют два больших идеологических блока»45.
В Советском Союзе тоже прозвучали предупреждения о возможном прекращении сотрудничества. В передовой статье в «Известиях» от 5 октября заявлялось, что сотрудничество будет прервано, если Соединенные Штаты и Англия не изменят свое отношение к существующим соглашениям46. Позже в том же месяце Сталин заявил Гарриману, что Советский Союз может склониться к «политике изоляции». Гарриман считал, что тенденция к односторонности в советской политике возросла уже с Лондонской конференции47. Франк Роберте, британский посланник в Москве, сообщил в том же

Предпосылки послевоенной политики
213
месяце, что атомная бомба, «вероятно, увеличила уже существующие подозрения СССР по отношению к остальному миру»48.
Молотов в публичном выступлении 6 ноября заявил, что Советский Союз будет владеть «атомной энергией и даже больше», и выразил опасение по поводу ее возможного использования в качестве решающего политического аргумента: «Надо сказать, что открытие атомной энергии, использованной при создании атомной бомбы, показало на примере Японии ее огромную разрушительную силу... Но в современном мире никакое важное открытие в области высоких технологий не может долго оставаться достоянием какой-либо одной страны или какой-либо группы стран. Поэтому открытие атомной энергии не должно поощрять... энтузиазма к использованию этого открытия в международной политике с позиции силы»49 (курсив мой. —Д. X.). Два последних предложения указывают на две главные цели тогдашней советской атомной политики: нарушить американскую монополию, а до тех пор добиваться, чтобы Соединенные Штаты не извлекали никакой политической выгоды из этой монополии.
В ноябре атомная бомба сыграла новую роль в советско-американских отношениях. 11-15 ноября Трумэн вел в Вашингтоне переговоры с Клементом Эттли и канадским премьер-министром Мак-кензи Кингом о международном контроле над атомной энергией50. В конце встречи все трое заявили, что они хотят воспрепятствовать использованию атомной энергии для разрушения и содействовать ее применению в мирных целях. Они поддержали распространение фундаментальных научных исследований, но не «специализированной информации, относящейся к практическому применению атомной энергии», прежде чем не будут установлены и проведены в жизнь эффективные меры против ее военного использования51. Они призвали образовать комиссию при Организации Объединенных Наций по изучению возможностей ликвидации атомного оружия и использования атомной энергии в мирных целях.
В этом заявлении не упоминался Советский Союз, но неделей позже Бирнс решил поднять вопрос об атомной энергии перед Москвой. Бирнс очень хотел выйти из тупика, в который зашла лондонская встреча, и решил использовать бомбу как приманку, а не как скрытую угрозу. 23 ноября он предложил созвать встречу министров иностранных дел Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза в декабре в Москве. Он дал указание своим сотрудникам подготовить предложения по международному контро

214
Глава восьмая
лю над атомной энергией. Николай Новиков, советский поверенный в Вашингтоне, телеграфировал в Москву, что предложение обсудить международный контроль над атомной энергией «представляет новый тактический подход к отношениям с СССР, сущность которого может быть сформулирована следующим образом: с одной стороны, использовать атомную бомбу как средство политического давления, которое должно вынудить Советский Союз подчиниться воле Вашингтона и ослабить положение СССР в Организации Объединенных Наций, Восточной Европе и т. д., а с другой стороны, реализовать это в такой форме, чтобы как-то смягчить агрессивный характер англо-саксонского альянса "атомных держав"»52. Молотов быстро согласился на встречу53. Когда Бирнс поставил вопрос об атомной энергии во главу повестки дня, Молотов передвинул его в самый конец. Таким образом, писал Бирнс позднее, «он дал мне понять, что считает эту тему маловажной»54. В Лондоне Молотов старался разоблачить бомбу как политическую угрозу; теперь он пытался обесценить ее политическое значение.
К удивлению Бирнса, вопрос об атомной энергии был согласован в Москве без особых трудностей55. Молотов согласился способствовать на первой сессии Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций в январе 1946 г. принятию совместной резолюции по учреждению комиссии для выработки предложений по международному контролю над атомной энергией56. Молотов настаивал, чтобы комиссия управлялась не Генеральной Ассамблеей, а Советом Безопасности, в котором Советский Союз имел право вето; Бирнс принял это предложение57. Советский Союз ничего не терял, принимая предложение Бирнса; его отклонение могло подтолкнуть Соединенные Штаты и Англию к более тесному сотрудничеству и показать, что Советский Союз реально озабочен американской монополией. Сталин и Молотов вряд ли ожидали большой выгоды от Комиссии ООН. Западные союзники не информировали их о бомбе, когда все три державы сражались с Германией, поэтому не было оснований ожидать, что они раскроют свои секреты теперь.
На обеде в Кремле в канун рождества Молотов вернулся к тактике, которую он использовал в Лондоне. Бирнс взял с собой в Москву Джеймса Конанта в качестве советника по вопросам атомной энергии; Конант надеялся встретиться с некоторыми советскими ядерщиками, но советские власти не разрешили этого. Молотов предложил тост за Конанта, сказав (согласно записи в дневнике Конанта), что «после нескольких бокалов, возможно, мы изучим

Предпосылки послевоенной политики
215
секреты, которые у меня есть, и нет ли у меня в кармане атомной бомбы, чтобы достать ее оттуда»58. Когда все встали, чтобы выпить за этот тост, вмешался явно разгневанный Сталин. «Выпьем за науку и американских ученых и за то, что они сделали. Это слишком серьезная тема, чтобы шутить,— сказал он.— Мы должны теперь работать вместе, чтобы использовать это великое изобретение в мирных целях»59.
Чарльз Болен, бывший членом американской делегации, позднее писал: «Мы увидели, как Сталин резко изменил советскую политику без всякой консультации со своим человеком номер два. Униженный Молотов не изменил выражение лица. С этого момента Советский Союз признал за атомной бомбой то значение, которого она заслуживала»60. Но Сталин воспринял атомную бомбу всерьез еще со времени Хиросимы и, конечно, поддерживал молотовскую тактику в атомной дипломатии. Сталинский выпад, возможно, свидетельствует о том, что он воспринял угрозу атомной дипломатии менее серьезно, чем Молотов, или — что более вероятно — он посчитал, что Молотов, чье упрямство иногда выводило его из себя, слишком далеко зашел в своей шутке насчет «бомбы в кармане»61. Если же имело место унижение Молотова, как предполагает Болен, то Сталин, несомненно, получил от этого удовольствие.
Советское правительство было удовлетворено встречей в Москве. В своих мемуарах Новиков пишет, что «принципиальная и твердая позиция Советского правительства», продемонстрированная на встрече в Лондоне, «заставила западные державы отказаться от тактики лобового нажима и искать взаимоприемлемые решения по важнейшим вопросам послевоенного периода»62. Этот новый подход, считал он, проявился и на московской встрече. Бирнс согласился признать болгарское и румынское правительства в обмен на символические изменения в их составе; он также согласился на учреждение беззубого Союзного Совета по Японии, в котором был бы представлен Советский Союз. Бирнсу не удалось получить заверения от Советского Союза о выводе войск из Северного Ирана, который он оккупировал во время войны, или выяснить советские намерения в отношении Турции. Сталин написал Трумэну, что он удовлетворен результатами встречи63.
Трумэн не разделял сталинского удовлетворения. Он был раздражен тем, что Бирнс не информировал его о ходе переговоров, и недоволен самими результатами встречи. Бирнс, писал он в своих мемуарах,  «самостоятельно решил изменить внешнюю политику

216
Глава восьмая
Соединенных Штатов в направлении, с которым я не мог и не собирался согласиться»64. 5 января 1946 г. он написал Бирнсу жесткое письмо, упрекая его и выражая недовольство советской позицией. Он настаивал, чтобы правительства Румынии и Болгарии не были признаны до радикального изменения их состава; он считал грубым нарушением то, что Советский Союз не вывел свои войска из Ирана и подстрекал к восстанию в этой стране; он был убежден, что Советский Союз намерен вторгнуться в Турцию и захватить черноморские проливы. «Если Россия не натолкнется на железный кулак и жесткий язык, развернется новая война», — писал он. «Я устал,— подытожил он, — нянчиться с русскими»65.
Твердая позиция Трумэна отражает сдвиг в американском официальном мнении. В Вашингтоне росла неудовлетворенность отношениями с Советским Союзом, и там были озадачены нежеланием Советского Союза сотрудничать на американских условиях, особенно ввиду американской атомной монополии66. В феврале 1946 г., после речи Сталина в Большом театре, в Вашингтон пришла длинная телеграмма от Джорджа Кеннана. Советский Союз, верный своей природе, писал Кеннан, «фанатично предан» идее невозможности постоянного modus vivendi* с Соединенными Штатами и считает, что его мощь может быть гарантирована только в случае разрушения внутренней гармонии американского общества и подрыва международного авторитета Соединенных Штатов. Эта телеграмма отвечала на вопрос, который занимал трумэновскую администрацию: почему так трудно иметь дело с Советским Союзом? Причины коренились в самой природе Советского Союза, а не в американской политике. Телеграмма весьма красноречиво выражала точку зрения, которая начала формироваться в Вашингтоне67.
Новиков заметил, что политическая атмосфера в Вашингтоне ухудшилась, когда он в феврале 1946 г. вернулся туда из Москвы. Она стала еще напряженнее, с его точки зрения, после речи Черчилля о «железном занавесе», произнесенной 5 марта68. Именно в этот момент возник серьезный кризис в советско-американских отношениях. В 1942 г. Советский Союз и Великобритания разместили свои войска в Иране, чтобы воспрепятствовать захвату Ирана немцами. В конце 1945 г. Вашингтон и Лондон начали беспокоиться о том, что Советский Союз может не вывести свои войска из Северно
* Здесь — сосуществование {Прим. ред.).

Предпосылки послевоенной политики
217
го Ирана, как было оговорено в 1943 г. в Тегеране и в сентябре 1945 г. на лондонской встрече министров иностранных дел69.
Крайний срок для вывода советских войск был 2 марта 1946 г. В тот момент советские войска все еще находились в Иране, и Вашингтон боялся, что Сталин намерен аннексировать Иранский Азербайджан. Соединенные Штаты уже ясно выразили советскому правительству свою озабоченность и поддержали твердую иранскую позицию на переговорах с Москвой. Теперь Бирнс послал в Москву жесткую ноту и, когда ответа не последовало, опубликовал ее. Москва сразу же пообещала вывести свои войска к началу мая. Трумэн позднее вспоминал, что он выдвинул атомный ультиматум, и утверждал, что именно это вынудило Советский Союз вывести свои войска из Ирана. Однако это было не так. Трумэновская администрация не предъявляла ультиматума, тем более атомного. Однако она предприняла твердые и умелые дипломатические шаги, которые разрешили кризис70.
Февраль и март 1946 г. являются поворотными в американской политике в отношении Советского Союза. Американская позиция стала более жесткой, так что теперь сотрудничество и согласие оказались менее достижимыми. Не атомная бомба вызвала ухудшение отношений. И до Хиросимы между Советским Союзом и его западными союзниками существовали серьезные расхождения. Тем не менее именно неудача Лондонской конференции, которая проходила под знаком бомбы, стала важным моментом в срыве сотрудничества. Бирнс чувствовал, что бомба позволит ему занять твердую и требовательную позицию в Лондоне; Молотов же явно считал, что именно бомба заставляет Советский Союз занять в ответ такую же позицию. Атомная дипломатия — надежда с одной стороны, страх, что бомба окажется мощным политическим инструментом, с другой — определила неудачу лондонской конференции и резкое ухудшение советско-американских отношений.
III
24 января 1946 г. Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций приняла резолюцию, учреждающую Комиссию по атомной энергии. В соответствии с соглашением, достигнутым в Москве, Комиссия должна была давать рекомендации по обмену основной научной информацией, по контролю за атомной энергией для обеспечения ее использования в мирных целях, по уничтоже

218
Глава восьмая
нию атомного оружия и «по эффективным мерам инспекции и другим способам защиты участвующих государств от опасности нарушений и уклонений»71.
Бирнс назначил Дина Ачесона, заместителя Государственного секретаря, главой комитета советников по выработке американской позиции. Ачесон, в свою очередь, учредил бюро консультантов во главе с Дэвидом Лилиенталем, председателем Агентства долины Теннесси*. Доклад Ачесона — Лилиенталя, как его называют, был быстро составлен и опубликован в марте с предисловием Бирнса72. Доминирующее влияние при подготовке этого доклада оказал Оп-пенгеймер, который ушел в отставку с поста директора Лос-Аламос-ской лаборатории и был членом бюро Лилиенталя73. Основная идея доклада состояла в передаче всех опасных работ под наблюдение международного агентства, тогда как более безопасная деятельность, например научные исследования и мирное использование атомной энергии, должны были оставаться под контролем отдельных стран. Доклад определял как опасную любую деятельность, которая приводила бы к решению «одной из трех главных проблем производства атомного оружия»: снабжение сырьем, производство плутония и урана-235 нужного количества и качества, использование этих материалов для изготовления атомного оружия74. Международному агентству предоставлялось бы управление всей опасной деятельностью: контроль за мировой добычей урана и тория; проектирование и эксплуатация реакторов и заводов по разделению изотопов; лицензирование и инспекция этих работ в отдельных странах.
Доклад Ачесона — Лилиенталя стал смелой попыткой договориться по проблеме международного контроля; он определял основу позиции Соединенных Штатов в Комиссии по атомной энергии при ООН. Однако новые важные элементы были добавлены Бернардом Барухом, который возглавлял делегацию США. Он настаивал на том, чтобы государства, нарушающие соглашение по международному контролю, наказывались и чтобы право вето, которым обладают постоянные члены Совета Безопасности, не «защищало тех, кто нарушает свои собственные торжественные обещания не использовать атомную энергию в разрушительных целях и не проводить соответствующие исследования»75.
* Строительство плотин на р. Теннесси по плану «Нового курса» Рузвельта. — Прим. перев.

Предпосылки послевоенной политики 219
Барух представил свой план в Комиссию по атомной энергии 14 июня 1946 г. Пятью днями позже Громыко представил советский проект, который призывал принять международную конвенцию, запрещающую производство, хранение и использование атомного оружия. В течение трех месяцев после принятия конвенции все существующие атомные бомбы подлежали уничтожению. В течение шести месяцев государства, подписавшие конвенцию, должны были принять законодательные акты, устанавливающие наказание за любое ее нарушение. Громыко также предложил учредить два комитета: один — для обсуждения обмена научной информацией, другой — для изучения методов, обеспечивающих выполнение конвенции76.
План Баруха и советский проект основывались на весьма различных предпосылках. Соединенные Штаты отклоняли простой отказ от атомной бомбы как неадекватный и считали, что международная инспекция не является удовлетворительным механизмом для обеспечения выполнения конвенции77. Вот почему они предложили образовать мощное международное агентство. Советский же проект был смоделирован по образцу довоенных соглашений по разоружению, таких как Женевская конвенция, запрещающая использование химического оружия. Как и эти соглашения, советский проект не включал инспекцию и контроль, а основывался исключительно на стремлении каждого отдельного государства провести его в жизнь. Кроме того, между двумя проектами существовала и принципиальная разница в последовательности действий. Советский Союз хотел, чтобы Соединенным Штатам не разрешалось осуществлять производство и использование атомного оружия до того, как будут утверждены принципы проведения такого соглашения. Соединенные Штаты, со своей стороны, хотели, чтобы Советский Союз отказался от разработки атомной бомбы и согласился на создание мощного международного агентства до того, как Соединенные Штаты откажутся от своего атомного оружия.
Снимая право вето, которое было включено по настоянию Советского Союза на московской встрече, Барух уменьшал вероятность того, что Советский Союз примет предложение Соединенных Штатов. Но даже доклад Ачесона — Лилиенталя имел мало шансов на принятие, несмотря на всю свою привлекательность, так как он также ставил Советский Союз в невыгодное положение. Более важно, однако, что ни доклад, ни план Баруха не учитывали решимости Советского Союза создать свою атомную бомбу. К июню 1946 г. советский проект развивался быстрыми темпами. Уже началось

220
Глава восьмая
производство металлического урана для первого советского реактора. Были подготовлены места для размещения реакторов — производителей плутония, газодиффузионного завода по разделению изотопов и оружейной лаборатории. Работы по проекту шли с максимально возможной скоростью и не останавливались в ожидании соглашения по международному контролю78.
Если учесть подобные предпосылки советской политики, было крайне маловероятно, чтобы Сталин и его коллеги верили в установление международного контроля. Они не надеялись ни на помощь от Соединенных Штатов в создании бомбы, ни на отказ Соединенных Штатов от своей монополии. Напротив, они ожидали, что Соединенные Штаты попытаются удерживать свою монополию так долго, как это будет возможно, и используют ее для давления на Советский Союз. План Баруха содержал много пунктов, усиливающих это подозрение79. Он призывал к предварительному изучению мировых запасов урана и тория; это влекло за собой инспекцию советских запасов, что представляло большой интерес для американской разведки. Советскому Союзу предлагалось отказаться от атомной бомбы и согласиться на создание мощного международного контрольного агентства до того, как Соединенные Штаты допустят контроль за своими собственными атомными бомбами и атомными установками. Советское правительство опасалось, что доминирующее положение в международном агентстве займут Соединенные Штаты, которые имели больше специалистов по атомной энергии, чем любая другая страна80. Если бы было снято право вето, как предлагал Барух, то Организация Объединенных Наций получила бы право действовать против Советского Союза, в случае нарушения им запрета на ядерное вооружение.
Советские подозрения не были ослаблены решением Соединенных Штатов взорвать в июле 1946 г. две атомные бомбы на атолле Бикини (Маршалловы острова). Первое испытание произошло спустя всего две недели после представления Барухом своего плана в Комиссию ООН, и каждой стране — члену комиссии, включая Советский Союз, было предложено послать на испытания двух наблюдателей. Советскими наблюдателями были М. Г. Мещеряков, физик из Радиевого института, и СП. Александров, горный инженер, который работал в МГБ. Первая бомба была взорвана 1 июля над группой кораблей на высоте примерно 300 м. 24 июля была взорвана вторая бомба — на глубине 10 м под водой81. Эти испытания не были приурочены к переговорам в Организации Объединенных

Предпосылки послевоенной политики
221
Наций, но советская пресса указала на несовместимость проведенных испытаний с предложениями Соединенных Штатов. «Правда» обвинила Соединенные Штаты в стремлении совершенствовать атомную бомбу, а не запретить ее82.
Комиссия ООН обсудила план Баруха и советский проект в последующие месяцы. Научно-технический комитет, в который входили научные советники делегаций, подготовил доклад о проверке запрета на производство ядерного оружия. Комитет проанализировал различные стадии производства атомной энергии, изучил опасные элементы и гарантии против их использования. Два советских представителя в комитете, Д. Скобельцын и С. Александров, не выдвинули возражений по докладу Комитета, который был составлен к началу октября83.
Советские ученые, однако, чувствовали себя в невыгодном положении на заседаниях Комитета. 12 октября 1946 г. Скобельцын в письме Берии и Молотову настаивал на том, что Советский Союз должен проводить в Комиссии ООН активную политику, а не придерживаться тактики «пассивной обороны»84. Советская позиция является слабой, писал он, так как она противоречит самой идее проверки и контроля. План Баруха необходимо была отклонить, а Советскому Союзу следовало поддержать систему проверки, основанную на следующих принципах: атомные установки должны стать субъектами национальной собственности и национального контроля; государства должны сообщать международному агентству о работе своих установок; международному агентству должно быть разрешено инспектировать отдельные установки, чтобы проверять данные, сообщаемые ему правительствами. Научные исследования не следует подвергать проверке и инспекции. Только работа больших установок того типа, которые существуют ныне в Соединенных Штатах и которые могут быть построены в других странах, должны стать объектами инспекции и контроля.
Письмо Скобельцына дает ясную картину советского отношения к плану Баруха. «Если бы план Баруха был принят, — писал Скобельцын,— то всякая самостоятельная деятельность по развитию атомного производства в странах, подписавших соглашение, должна была быть прекращена и передана в руки интернациональной (в действительности, вероятно, американской) организации. Эта интернациональная организация должна была бы приступить к сооружению заводов на нашей территории, а в действительности прежде всего приступила бы к контролю наших ресурсов. От такой помо

222
Глава восьмая
щи мы отказываемся и намерены собственными силами провести всю ту исследовательскую и подготовительную работу, которая необходима для постановки у нас атомного производства и которую Америка уже проделала в годы войны»85 (курсив мой. —Д. X.). План Скобельцына позволил бы Советскому Союзу догнать Соединенные Штаты, не подвергаясь инспекции и контролю. По этой причине, писал он, Соединенные Штаты вряд ли захотят принять это предложение; в таком случае «наша позиция в области международной "атомной политики" будет сильнее»86. В том невероятном случае, если американцы его примут, Советский Союз получит преимущество, замечал он, так как советские представители будут допущены к атомным установкам в Соединенных Штатах.
В речи на Генеральной Ассамблее ООН 29 октября 1946 г. Молотов атаковал план Баруха как попытку сохранить скрытую атомную монополию Соединенных Штатов. Но ни одна страна, предупреждал он, не может претендовать на такую монополию. «Науку и ее носителей — ученых — не запрешь в ящик и не посадишь под замок на ключ», — сказал он. «Нельзя забывать, — заявил он, — что на атомные бомбы одной стороны могут найтись атомные бомбы и еще кое-что у другой стороны; и тогда окончательный крах всех сегодняшних расчетов некоторых самодовольных, но недалеких людей станет более чем очевидным»87. Говоря насчет «еще кое-чего», Молотов имел в виду ракеты88. Вспоминая об этой речи много лет спустя, Молотов сказал, что это заявление было его собственной идеей, его никто не инструктировал. Он, однако, чувствовал, что что-то нужно сказать, так как бомбы, сброшенные на Японию, «были, конечно, не против Японии, а против Советского Союза: вот, запомните, что у нас есть. У вас нет атомной бомбы, а у нас есть, — и вот какие будут последствия, если вы пошевелитесь. Но нам нужно было взять свой тон, дать какой-то ответ, чтобы наш народ чувствовал себя более-менее уверенно»89. Сталин позже сказал ему: «Ну ты силен»90.
Молотов предложил Генеральной Ассамблее, чтобы атомная энергия была включена в схему общего разоружения. Это предложение, вероятно, переносило заключение соглашения на неопределенное время; оно также указывает, что Молотов всерьез не надеялся на запрещение бомбы. В ноябре Барух начал оказывать давление на Комиссию по атомной энергии при ООН, чтобы она утвердила доклад по его плану, хотя и знал, что доклад не будет утвержден единодушно. 30 декабря комиссия проголосовала за при

Предпосылки послевоенной политики
223
нятие плана Баруха 10 голосами «за» при воздержавшихся России и Польше91. Так как Советский Союз имел право вето в Совете Безопасности, не было угрозы, что ООН примет этот план. Пятью днями раньше экспериментальный реактор Курчатова достиг критичности, но в то время это было секретом.
После голосования 30 декабря 1946 г. перспективы международного контроля становились все туманнее по мере того, как отношения Советского Союза с его бывшими союзниками продолжали ухудшаться. В июне 1947 г., однако, Советский Союз выдвинул новое предложение, основанное на идеях, предложенных Скобельцыным в октябре. В нем сохранялся призыв к созданию международной конвенции по запрещению атомного оружия и другого оружия массового уничтожения, но теперь предлагалось создать международную контрольную комиссию с правом инспектировать «все установки, связанные с добычей атомного сырья и производством атомных материалов и атомной энергии». Эти установки не становились международной собственностью и не подпадали под международное управление, как предлагалось в плане Баруха, а оставались национальной собственностью. Исследовательские учреждения не подлежали инспекции92.
На следующий день Бертран Гольдшмидт, научный советник французской делегации, писал своим коллегам в Париже, что новый советский проект был уступкой со стороны Советского Союза и что он мог бы иметь значение, если бы его предложили годом раньше93. К лету 1947 г., однако, международный климат ухудшился, и советский проект не принимали всерьез в Комиссии по атомной энергии; официально он был отклонен в апреле 1948 г. Новый проект был неприемлем для Соединенных Штатов: он был далек от той системы международного контроля, которую предусматривал план Баруха; постоянные члены совета могли воспользоваться правом вето при оценке деятельности Международной контрольной комиссии. Хотя теперь Советский Союз согласился на принятие конвенции о запрещении атомного оружия одновременно с созданием Международной контрольной комиссии94, вряд ли Берия или Молотов надеялись на то, что новый проект, с его неизменным пунктом о праве вето, будет принят Соединенными Штатами. Они могли рассчитывать, как писал в своем письме Скобельцын, что проект представит советскую позицию более привлекательной и (что казалось маловероятным) Советский Союз избежит инспекции до создания своей собственной атомной индустрии95.

224
Глава восьмая
Перемены в советской политике были слишком незначительными и шли медленно. Нильс Бор надеялся, что международное сообщество физиков сможет привлечь внимание политических лидеров к угрозе, которую представляла атомная бомба для человечества, и что эта общая угроза приведет к сотрудничеству между правительствами. Но возрождения международных научных связей, которое казалось столь возможным летом 1945 г., не произошло. В конце 1940-х гг. ученые из Советского Союза и Соединенных Штатов не получили разрешения на встречу для обсуждения атомной бомбы и ее значения96. Дискуссии между учеными имели место только в рамках ООН, и эти дискуссии были сильно ограничены позицией, занятой правительствами на переговорах. Скобельцына, например, держали «на коротком поводке»97. Тем не менее его письмо представляется небольшим, но интересным примером того, каким образом дискуссии между учеными могли бы способствовать формированию политики правительства.
Какое место было бы отведено международному контролю, если бы Сталина вовремя, до взрыва в Хиросиме, проинформировали, как это предлагал сделать Нильс Бор, о возможности применения атомной бомбы? Даже если бы Сталин получил такую информацию, он все равно стремился бы к бомбе, как я доказываю в главе 6. Реальный вопрос, который поднял Бор, заключался в том, чем была бомба для политических лидеров: инструментом государственной политики или источником общей опасности, которая сближает государства. Для Сталина и Молотова было ясно, что Соединенные Штаты хотят использовать бомбу как инструмент политического давления. Даже если бы администрация Трумэна полностью отказалась от мысли об атомной дипломатии, бомба уже существовала и рассматривалась Сталиным и Молотовым как фактор в балансе сил.
Вопреки предположениями Бора, ни Трумэн, ни Сталин не видели в бомбе источник опасности для человечества. Сталин видел опасность не столько в бомбе как таковой, сколько в американской монополии на нее. По его мнению, создание советской атомной бомбы стало бы разумным решением проблемы. Руководители государства не сомневались в верности подобного решения, и как только оно было принято, все публичные выступления стали служить интересам нового политического курса. Некоторые ученые стали выступать в прессе со статьями, затрагивающими научные и технологические стороны вопроса, но они не пытались анализировать воз

Предпосылки послевоенной политики
225
можные последствия применения атомного оружия98. Сталин, по словам Громыко, обращался к проблеме запрещения атомного оружия, комментируя собственные высказывания: «Конечно, я не касался этого вопроса с Курчатовым. Этот вопрос больше политический, чем технологический и научный»99. Роль ученых, в сталинском понимании сути вещей, заключалась в том, чтобы они обеспечивали страну тем, в чем она нуждалась, а не излагали свои взгляды на международную политику или на возрастающую роль технологии.
IV
В последние годы второй мировой войны Сталин выбирал между тремя основными направлениями послевоенной политики. Он мог следовать подрывной политике, поддерживая коммунистические партии в Западной Европе и в Азии в их стремлении захватить власть и помогая им, где это было возможно, военной силой. В Москве испытывали определенную склонность к поддержке такой политики и обсуждали способы ее осуществления100. И это неудивительно, так как подобная политика явно импонировала тем, кто был заинтересован в социалистической революции. Однако Сталин решил не поощрять революцию в Европе или Азии, так как среди руководства там не было выдающейся личности, отстаивающей эту идею101. Поощрять революцию значило идти на развязывание войны с западными союзниками.
Второе возможное направление состояло в продолжении политики сотрудничества с Западом. Ее сторонником был Максим Литвинов, народный комиссар иностранных дел в 1930-е годы, которого сменил Молотов в мае 1939 г., за три месяца до заключения советско-германского пакта. С декабря 1941 г. до весны 1943 г. Литвинов был послом СССР в Вашингтоне, после чего он был переведен в Москву на относительно невысокий пост102. Литвинов стремился к послевоенному сотрудничеству между Советским Союзом и Соединенными Штатами, поскольку он считал такое сотрудничество основой мира103. Однако в октябре 1944 г. он заявил американскому журналисту Эдгару Сноу, что Великобритания проводит свою традиционную политику баланса сил в Европе и неохотно пойдет на сотрудничество с Советским Союзом, ставшим сильнейшей державой на континенте; «мы,— сказал он,— дрейфуем все больше и больше в одном направлении, противоположном сотрудничеству»104. В июне 1946 г. он говорил Ричарду Хоттлетту, корреспонденту Си-

226
Глава восьмая
Би-Эс в Москве, что в России произошел «возврат к вышедшей из моды концепции безопасности, основанной на расширении территории,— чем больше вы ее имеете, тем выше ваша безопасность». Если Запад уступит советским требованиям, сказал он, «это приведет к тому, что Запад, спустя более или менее короткое время, окажется перед лицом следующей серии требований»105. В феврале 1947 г. он сказал Александру Верту, что Россия смогла бы обратить в свою пользу репутацию проводника политики доброй воли, которую она заслужила во время войны, но что Сталин и Молотов не верят, будто добрая воля может стать прочным фундаментом новой политики; «они поэтому и захватили все, что плохо лежало»106.
Запись одного из этих разговоров была представлена Сталину и Молотову советскими «органами». Литвинов остался в живых по чистой случайности, как впоследствии заметил Молотов107. Однако возможно, что Сталин оставил Литвинова в покое не только ради того, чтобы раздражать Молотова, который ненавидел Литвинова, но также и для того, чтобы держать его в резерве на случай, если понадобится изменить советскую политику; он мог бы тогда использовать Литвинова в качестве символа своего стремления к сотрудничеству. Литвинов был смещен со своего поста в Министерстве иностранных дел в июле 1946 г. в день своего 70-летия, месяц спустя после интервью с Хоттлеттом; он умер в конце 1951 г.108
Сталин отверг политику, предлагаемую Литвиновым. Он не рассматривал сотрудничество с Соединенными Штатами в качестве первоочередной цели политики. Она повлекла бы уступки в Германии и Восточной Европе, а он не желал их делать. Он, вероятно, отверг ее на том основании, что внешняя политика сотрудничества с Соединенными Штатами вступила в противоречие с его внутренней политикой усиления контроля над советским обществом. По свидетельству Константина Симонова, который несколько раз после войны встречался со Сталиным для обсуждения политики в области культуры, Сталин боялся повторения восстания декабристов 1825 г.: «Он показал Ивана Европе и Европу Ивану, как Александр I в 1813-14 гг.»109. Политика альянса с западными державами затрудняла бы политику «закручивания гаек» внутри страны. Какой бы ни была эта взаимосвязь, международная напряженность шла в ногу с послевоенными репрессиями внутри страны.
Направление, которому следовал Сталин, не выходило за рамки существующей политической ситуации, описанной в начале этой главы. Критики слева позже характеризовали ее как основанную на

Предпосылки послевоенной политики
227
государственности, поскольку она рассматривала государства, а не классы в качестве главных действующих лиц в международных отношениях и поскольку она ставила интересы советского государства выше интересов мировой революции. Сталин предощущал наступление трудного периода, когда капитализм будет свергнут кризисом и войной. Он хотел быть уверенным, что послевоенное устройство усилит советскую власть и обеспечит безопасность на тот период неустойчивости, который предстояло пройти. Он отверг анализ Евгения Варги, венгерского эмигранта, директора Института мирового хозяйства и мировой политики Академии наук, который утверждал, что роль государства при капитализме изменилась и в результате капитализм стал развиваться более стабильно, чем в период между двумя мировыми войнами110. Сталин жаловался Моло-тову, что Россия «выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед»111; он определенно не хотел совершать те же ошибки. Поражение Германии и Японии привело к перераспределению сил в международной системе. Сталин хотел закрепить советские территориальные приобретения, установить сферу советского влияния в Восточной Европе и получить право голоса в решении политической судьбы Германии и, если возможно, Японии. Он искал односторонние гарантии советской безопасности, а не безопасность путем сотрудничества.
Сталин и Молотов были готовы проявить твердость, навязывая свои требования Западу, и упорство в сопротивлении его давлению. Но они не желали войны с Западом, понимая, что существуют границы, которые нельзя переходить. Решение Сталина не размещать войска на Хоккайдо и вывести советские войска из Северного Ирана показывает, что он не стремился настаивать на советских требованиях дальше какой-то точки. Это так же очевидно проявилось в советской политике по отношению к Турции. В конце войны Советский Союз хотел получить от Турции территории, которые в 1921 г. уступила слабая Россия. Он также требовал ревизии Конвенции Монтре 1936 г., регулирующей проход судов через проливы из Черного моря в Средиземное, и настаивал на предоставлении военно-морской базы в проливах.
Советский Союз начал оказывать давление на Турцию летом 1945 г., передвинув свои войска в Румынии и Болгарии поближе к турецкой границе112. В Потсдаме западные союзники отказались поддержать советские требования, хотя и признали, что Конвенция Монтре нуждается в пересмотре. В 1945 г. Советский Союз продол

228
Глава восьмая
жил кампанию давления на Турцию. Трумэн в письме, написанном в январе 1946 г., в котором он ругал Бирнса, также выражал опасение, что Советский Союз намерен вторгнуться в Турцию и захватить проливы"3. 7 августа 1946 г. Советский Союз официально потребовал участия в защите Дарданелл и утверждал, что черноморские державы сами должны определить новый режим в проливах. В Вашингтоне эту политику расценили как попытку получить контроль над Турцией и открыть путь советскому продвижению в Персидский залив и район Суэцкого канала. 19 августа Ачесон, исполнявший обязанности госсекретаря, информировал советское правительство, что режим турецких проливов является предметом обеспокоенности Соединенных Штатов, подписавших Конвенцию Монтре, и что Турция должна продолжать нести ответственность за защиту проливов. Военно-морские силы США были направлены в Восточное Средиземноморье. Советский Союз снял свои требования114.
Много лет спустя Молотов описал попытку достигнуть объединенного советско-турецкого контроля над проливами как ошибку. «Давай, нажимай!» — сказал тогда Сталин Молотову. Когда Молотов ответил, что они не получат права на совместный контроль, Сталин пояснил свою позицию: «В порядке совместного владения»115. «Хорошо, что вовремя отступили, — прокомментировал Молотов,— а то бы это привело к совместной против нас агрессии»116.
Атомная бомба не могла оказать влияния на выбор линии в послевоенной внешней политике. Окончательный выбор — следовать реалистическому, а не революционному или «либеральному» курсу в международной политике — был сделан Сталиным до окончания войны и, следовательно, прежде, чем атомная бомба вошла в сталинские стратегические расчеты117. Бомба не привела к переоценке линии международной политики. Сталин и Молотов рассматривали значение бомбы сквозь призму ее влияния на баланс сил и на послевоенное устройство. Тактика, которую они разработали с учетом факта существования бомбы, заключалась в демонстрации неустрашимости Советского Союза. Эта тактика привела, однако, к более быстрому краху сотрудничества, чем Сталин мог предвидеть накануне августа 1945 г. В этом смысле бомба внесла свой вклад в развал коалиции союзников и положина начало холодной войне.
В сентябре 1946 г. Николай Новиков, ставший уже послом в Вашингтоне, написал меморандум, который дает представление о советской точке зрения на роль атомной бомбы во внешней полита

Предпосылки послевоенной политики
229
ке США118. Молотов инструктировал Новикова, что писать; в результате, как пишет Новиков, получился «доклад, который он мог лишь условно считать своим»119. Соединенные Штаты, писал Новиков, вышли из войны более мощными, чем прежде, и теперь намеревались главенствовать в мире. Два основных империалистических соперника, Германия и Япония, потерпели поражение, а Британская империя стояла перед лицом огромных экономических и политических трудностей. Советский Союз стал главной преградой американской экспансии. Советский Союз, со своей стороны, теперь занимал более прочное международное положение, чем перед войной. Советские войска в Германии и в других бывших вражеских государствах были гарантией того, «что эти страны не будут использованы снова для нападения на СССР»120. Советский Союз имел большой вес в международных делах, особенно в Европе, и его растущее политическое влияние в Восточной и Юго-Восточной Европе неизбежно рассматривалось американскими империалистами как препятствие в проведении политики экспансии.
Трумэн — «слабый политик с умеренно консервативными взглядами»121 — отвернулся от поисков сотрудничества с военными союзниками. Он еще не ответил на призыв Черчилля в Фултоне к англо-американскому военному союзу, хотя явно симпатизировал этой идее и поддерживал тесные военные связи с Англией. Тем не менее, заключает Новиков, нынешние отношения Соединенных Штатов с Англией не могут продолжаться долго, так как между ними существуют острые противоречия. Наиболее вероятным фокусом соперничества будет Средний Восток, где существующие соглашения между Соединенными Штатами и Англией могут расклеиться.
Соединенные Штаты пытаются навязать свою волю Советскому Союзу и ограничить или устранить его влияние на соседние страны. Германия стала ключевым элементом в международной политике. Соединенные Штаты делают недостаточно для демократизации и демилитаризации своей оккупационной зоны в Германии и сделают попытку устранить влияние союзников в их зонах оккупации до выполнения этих задач. Это откроет путь к возрождению империалистической Германии, которую, по утверждению Новикова, Соединенные Штаты рассчитывают использовать как союзника в будущей войне с Советским Союзом.
Спекуляции на угрозе войны очень распространены в Соединенных Штатах, писал Новиков. На публичных собраниях и в прессе реакционеры говорят о войне против Советского Союза и даже при

230
Глава восьмая
зывают к такой войне «с угрозой применения атомной бомбы»122. Эта кампания имеет целью оказать давление на Советский Союз и принудить его к дальнейшим уступкам, а также создать атмосферу военного психоза внутри самой страны, чтобы правительство могло поддерживать высокий уровень военных приготовлений. По утверждению Новикова, эти действия преследуют далеко идущие цели. Они должны создать условия, в которых Соединенные Штаты смогли бы выиграть новую войну, на что и рассчитывали воинствующие круги американского империализма. Никто, конечно, не может сейчас определить, когда война начнется. Но Соединенные Штаты укрепляют свои вооруженные силы, готовясь к войне с Советским Союзом, главным препятствием на пути Америки к мировому господству. Новиков не считал войну неминуемой и делал вывод, что непосредственная цель американской военщины, имеющей атомную бомбу, в том, чтобы заставить Советский Союз принять американский план послевоенного мира.
В основе новиковского меморандума лежал ленинский анализ империализма. Автор меморандума считал, что Соединенные Штаты стремятся к мировому господству. Поскольку Германия и Япония ослаблены в результате поражения, а Британская империя находится в упадке, Советский Союз является главным препятствием для экспансии американского империализма. Неизбежно поэтому, что Соединенные Штаты будут оказывать давление на Советский Союз, с тем чтобы ослабить его. Но Новиков надеялся, что здесь-то и проявятся межимпериалистические противоречия и в результате англо-американский альянс лопнет.
Новиков еще не рассматривал атомную бомбу как важный фактор, который мог бы привести к изменению международных отношений, также он не считал ее доминирующим элементом в балансе сил. Скорее всего, он видел в ней, как и многие комментаторы, политический инструмент, который Соединенные Штаты используют, чтобы склонить Советский Союз к уступкам123. Сталин говорил то же самое 17 сентября 1946 г. в одном из своих самых важных заявлений по поводу атомной бомбы. Не существует опасности «новой войны», сказал он. Он не думает, что Англия и Соединенные Штаты пытаются создать «капиталистическое окружение» Советского Союза, и он сомневается, что они смогут сделать это, даже если они этого хотят124. «Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб,— сказал он, отвечая

Предпосылки послевоенной политики
231
на вопрос Александра Верта.— Конечно, монопольное владение секретом создания атомной бомбы представляет собой угрозу, но против этого существуют по крайней мере две причины не поддаваться страху: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено»125.
Так как перспективы на запрещение применения бомбы не были надежными, Сталин указывал, что Советский Союз намерен вскоре покончить с американской атомной монополией. Его слова о слабых нервах должны были означать, что у Советского Союза нервы не слабые и что его не запугать.

Глава девятая Атомная промышленность
I
Для создания бомбы нужно иметь атомную промышленность. Это невероятно трудная задача для страны, так сильно пострадавшей в войне. Но Сталин хотел иметь бомбу как можно скорее и был готов не постоять за ценой. Создание атомной бомбы оказалось задачей, к решению которой сталинская командная экономика подходила наилучшим образом. Этот проект напоминал крупнейшие строительные проекты 1930-х гг.— город стали Магнитогорск или Днепрострой, знаменитую плотину на Днепре. Это было героическое предприятие, на которое нужно было мобилизовать ресурсы всей страны, включая лучших ученых и руководителей производства, а также заключенных ГУЛАГа. Проект стал своеобразной комбинацией лучшего и худшего в советском обществе — полных энтузиазма ученых и инженеров, получивших образование при советской власти, и заключенных, живших в нечеловеческих условиях лагерей.
Нет достоверных данных о стоимости проекта или о числе вовлеченных в него людей. Некоторое представление о масштабах дает, однако, доклад Центрального разведывательного управления (1950 г.), в котором число занятых в проекте оценивается в пределах от 330 до 460 тыс. человек. Большинство из них — от 255 до 361 тыс.— работало в горнодобывающей промышленности в Советском Союзе (80-255 тыс. чел.) и в Восточной Европе (175-241 тыс. чел.). 50-60 тыс. человек были заняты в строительстве, 20-30 тыс. — на производстве, и 5~8 тыс. занимались исследованиями1. По оценке ЦРУ, в проект было занято около 10 тыс. специалистов — инженеров, геологов, ученых-исследователей и лаборантов2. Хотя эти оценки носят приблизительный характер, они вполне

Атомная промышленность
233
правдоподобны. Многие из этих людей, особенно шахтеры и строительные рабочие, были заключенными.
Анатолий Александров, который стал директором Института физических проблем вместо Капицы и был близок к Курчатову, писал, что в проекте было два типа руководителей. Одни, такие как Ванников, Завенягин и Первухин, имели большой организаторский опыт и были способны быстро вникнуть в технические вопросы. Были и другие: «те, кто ничего в деле не понимал, но все время пытался проявлять власть, раз уже она им дана. Многие из них понимали проблему на уровне: взорвется — не взорвется? И, думается, так же понимал ее Берия, хотя, конечно, к нему стекалась вся информация»3. Наиболее важные решения поступали к Берии и Сталину и в Специальный комитет для окончательного утверждения, но повседневной работой над проектом руководили Ванников и Курчатов.
Берия, как уже было отмечено, сомневался в советских ученых, но ему приходилось опираться на Курчатова. Возможно, что он надеялся использовать немецких ученых в качестве параллельной команды, которая соперничала бы с Курчатовым и его коллегами. Однако это оказалось невозможным, за исключением весьма ограниченных участков работы, так как советские ученые уже продвинулись дальше немецких в понимании того, что надо делать. С другой стороны, образцом, с которого можно было брать пример, был «проект Манхэттен». Он оказал сильное влияние на советский проект не только потому, что привел к успеху, но и потому, что в политической обстановке того времени советские ученые должны были представить очень веские доказательства, если бы захотели действовать иначе.
Был сделан русский перевод книги «Атомная энергия для военных целей», выпущенной американским правительством 12 августа 1945 г. Этот доклад, написанный принстонским физиком Генри Д. Смитом, являлся развернутым отчетом о «проекте Манхэттен», хотя и не включал секретной информации о конструкции бомбы — имплозия, например, не упоминалась. Русский перевод начал печататься в середине ноября и вышел в начале 1946 г. тиражом 30 тысяч экземпляров4. Отчет Смита получил широкое распространение среди ученых и инженеров, участвовавших в советском проекте. Он давал им общую картину того, что было проделано в Соединенных Штатах. Наряду с разведывательными данными отчет ока

234
Глава девятая
зал большое влияние на выбор технических решений в советском проекте.
Берия не вмешивался в научные или технические решения. Его роль состояла в обеспечении проекта ресурсами — людьми, материалами, необходимой информацией — и в давлении на тех, кто руководил проектом, чтобы получить бомбу как можно скорее. Он посещал институты и заводы, источая угрозы и дух опасности. Все понимали, что его угрозы не пустой звук — доказательством их были миллионы жертв репрессий. Но Берия хотел, чтобы проект завершился успехом, и, кажется, понимал, что арест его руководителей только замедлит исполнение. Во время войны он не проводил массовых арестов в тех отраслях промышленности, за которые отвечал5. Так обстояло дело и с атомным проектом. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что должен сочетать репрессивную власть, бывшую в его распоряжении, со способностью к компетентному руководству.
II
Первая проблема состояла в том, чтобы найти уран. Ее решение уже нельзя было откладывать. Она к тому же усугублялась тем, что Соединенными Штатами и Англией в июне 1944 г. с целью контроля над мировыми запасами урана и тория был учрежден Объединенный трест развития. Возглавляемый Гровзом, трест имел две цели: обеспечивать «проект Манхэттен» необходимым количеством урана и препятствовать другим странам — в особенности Советскому Союзу — в приобретении урана для своих проектов6. Гровз писал Стимсону в ноябре 1944 г., что «было бы нежелательно, чтобы любое другое правительство имело какие-либо запасы материалов, и заведомо опасным было бы позволить любому другому правительству иметь более одной тысячи тонн окиси урана»7.
В течение 1945 г. Объединенный трест развития подписал соглашения с Бельгией, Бразилией и Нидерландами, препятствующие тому, чтобы запасы урана и тория, которые контролировались этими государствами, попали в руки других стран8. 3 декабря 1945 г. Гровз информировал Роберта Паттерсана, преемника Стимсона на посту министра обороны, что страны, входящие в трест, сейчас контролируют 97% мировой добычи урана и 65% мировых поставок тория9. (Торий важен, поскольку торий-232 при поглощении нейтронов превращается в торий-233, который, в свою очередь, превра

Атомная промышленность
235
щается в уран-233, и он относится к делящимся материалам.) Большие залежи низкокачественного урана, писал Гровз, найдены в Южной Африке, являющейся частью Британской империи, и в Швеции, которая хотя и не подписала соглашение о запасах, обещала не экспортировать уран10. Единственными странами, обладающими ресурсами и индустриальной мощью, способной поколебать доминирующую роль Соединенных Штатов и Англии в ближайшем будущем, являются Советский Союз и, возможно, Швеция. Но «русские ресурсы сырья намного меньше, чем у группы стран, входящих в трест,— писал он, — и, по всей вероятности, их можно использовать, если только не считаться с издержками производства»11. Гровз не думал, что Советский Союз сможет получить достаточное количество урана для своего проекта из шахт Яхимова в Чехословакии, и был намерен препятствовать получению урана из других источников. Советская разведка была, вероятно, хорошо информирована о действиях Гровза через Дональда Маклина, который работал в британском посольстве в Вашингтоне с мая 1944 г. до лета 1948 г.12
Оценка Гровза поставок урана в Советский Союз оказалась ошибочной, но в августе 1945 г. советское руководство имело реальные причины для беспокойства, так как еще не было известно, будет ли получен уран, в котором оно нуждалось. Несмотря на правительственное постановление о производстве 100 тонн металлического урана в 1943 г., к августу 1945 г. был получен только один килограмм. Потребность в уране стала теперь неотложной. Металлический уран был нужен для реактора — производителя плутония, уран требовался в различных формах и для разделения изотопов. Уран, конфискованный в Германии и Чехословакии в конце войны, был кстати, но не мог полностью удовлетворить запросы. Советское правительство еще не знало, сколько его могла бы поставить Восточная Европа. Еще меньше оно знало о собственных резервах. Доклад Дмитрия Щербакова, написанный в 1943 г., не дал результата13. Советские геологи не изучили в должной мере имеющиеся залежи, более того, они не имели определенного представления, где на советской территории могли быть такие залежи14. Добыча урана в промышленных масштабах еще не была организована15.
Теперь требовались срочные меры. В сентябре 1945 г. в Среднюю Азию отправилась комиссия для разведки урановых залежей и организации там добычи урана16. Комиссию возглавлял П. Я. Антропов, один из заместителей Ванникова в Первом главном управ

236
Глава девятая
лении. Перед войной Антропов был директором Восточносибирского геологического треста наркомата тяжелой промышленности, затем руководителем Главного управления свинцово-цинковой промышленности того же наркомата и первым заместителем наркома цветной металлургии17. Комиссия Антропова, в которую входил Щербаков, вела опрос местных геологов в Средней Азии и изучала геологические материалы. Кроме старого рудника в Тюя-Муюне, залежи урана были открыты перед войной в Табошарах, Уйгур-сае (Атбаши), Майли-сае и других местах18. Однако было нелегко определить объем этих залежей. В Табошарах, например, геологи считали, что уран сконцентрирован в двух рудных пластах на глубине не более 100 метров и, следовательно, дальнейшая разработка рудника не имела смысла. Другие полагали, что урановая руда залегает и на больших глубинах и горные разработки должны быть расширены. Единственным способом решить этот спор была бы закладка новых штолен, что требовало инвестиций19.
Антропов и Щербаков, перед которыми стояла задача найти уран в кратчайшие сроки, решили осуществить разведочную проходку в Табошарах самым энергичным способом. Это оказалось правильным решением. В других местах Антропов использовал тот же подход, утверждая, что дальнейшая разведка приведет к открытию новых запасов весьма высококачественной руды. Он также организовал широкую разведку в районах, прилегающих к уже открытым залежам. Это привело к обнаружению новых значительных запасов20. После того как комиссия Антропова проделала предварительную работу, в помощь Комбинату № 6, переданному теперь Первому главному управлению, были созданы постоянно действующие организации. Для оказания помощи Комбинату в разведке и поисковых работах, в подготовке геологических карт региона и документации подземных выработок, а также для изучения распределения и генезиса рудных залежей и состава самих руд были учреждены геологическая база и поисковая группа21.
Сконцентрировав внимание прежде всего на Средней Азии, Антропов следовал рекомендациям доклада Щербакова 1943 г. Но следующий шаг. рекомендованный Щербаковым, — поиски урана на остальной территории страны — оказался более трудным. «Ради объективности следует сказать,— писал Антропов позднее,— что все мы плохо себе представляем, где и как искать урановые руды»22. Предложенные точки зрения очень отличались друг от друга. Один ведущий минералог утверждал, что уран нужно искать в цен

Атомная промышленность
237
тральных областях страны. Капица, который принимал участие в этих первых дискуссиях, полагал, что прежде всего поиск урана следует начать на севере23.
При недостаточной ясности направления поиска Антропов решил, что было бы ошибочно ограничиться поисками урана в пределах одной геологической формации. Поэтому он принял предложенную Щербаковым тактику «широкого фронта» и решил вести поиски на больших площадях, имеющих различную геологическую структуру. В конце 1947 г. Министерство геологии организовало специальные территориальные экспедиции в различные части страны, а все остальные геологические организации были ориентированы на поиск урана наряду с проведением собственных работ24. Как только обнаруживались признаки урана, Антропов начинал горные разработки на месте. К концу 1948 г. были заложены рудники вблизи Желтых Вод в районе Кривого Рога на Украине, в Силламяэ в Эстонии, Сланцах (Ленинградская область), вблизи Пятигорска на Кавказе, а также на востоке Сибири в золотопромышленной области на Колыме25. Рудники были заложены и на Урале, а в 1948-1950 гг. на содержание урана там изучались реки и озера26. К 1948 г. в Советском Союзе разрабатывался также монацит, из которого можно было извлекать торий с последующей переработкой последнего в делящийся изотоп уран-233. Монацит добывался на Алтае, Урале, в Сибири, на Кольском полуострове и на Кавказе27.
Условия добычи в Средней Азии были крайне трудными: «найденный уран залегал в горных районах, куда не было практически никаких подъездов и дорог»28. Руда перевозилась на обогатительную фабрику Комбината № 6 в Чкаловске, вблизи Ленинабада, на самом западе Ферганской долины29. Руда обрабатывалась смесью азотной и серной кислот, продуктом переработки была очень чистая соль урана, которая затем перевозилась на урановый завод в Электростали, около Москвы, для переработки в металл30. В конце 1940-х гг. в Желтых Водах на Украине была построена другая обогатительная фабрика, использующая тот же процесс; возможно, строились и другие фабрики31.
Однако именно Восточная Европа обеспечивала большую часть урана в эти первые годы. Когда Советский Союз завладел урановыми шахтами в Яхимове, ему досталась и руда, добытая ранее, но оставшаяся на месте32. Вскоре после этого были расширенным фронтом начаты горные работы для разведки новых залежей, они

238
Глава девятая
дали результаты уже к концу десятилетия33. Вскоре советская зона оккупации Германии стала самым важным источником урана: Южная и Юго-западная Саксония имели богатые залежи, которые были обнаружены еще в 1943 г. Однако организация добычи требовала времени: нужно было приспособить оборудование имевшихся там серебряных и кобальтовых рудников и наметить план горных работ на этих рудниках; следовало также обеспечить транспорт, машинное оборудование и спецодежду. В июне 1946 г. разработка урана началась в Рудных горах, затем в горном массиве Гарц, в районе Плауэна, Эльсница и Бергена, а также в окрестностях Герлица и Циттау. Вначале не предпринималось никаких попыток использовать серебряные, кобальтовые, висмутовые, никелевые и другие руды, разработка которых велась наряду с ураном; они просто шли в отвалы, так как предпочтение отдавалось урану. Для получения с помощью механических и химических средств рудного концентрата, отправлявшегося затем в Советский Союз, были построены фабрики34. Урановые рудники закладывались также в Болгарии и Польше. Эксплуатация урановых залежей вблизи Бухово в Болгарии началась в конце 1945 г., после чего разработки распространились и на другие участки; в Польше разработка урановых залежей началась в 1947 г. в Нижней Силезии. Но эти залежи давали значительно меньше урана, чем в Германии и Чехословакии35. Советский Союз начал также добычу в китайской провинции Синьцзян, которую он тогда контролировал36.
Данные о добыче советского урана, даже в первые послевоенные годы, не опубликованы. То, что известно, получено из тогдашних оценок, сделанных ЦРУ и отдельными аналитиками. Согласно оценке ЦРУ 1950 г., советские и восточноевропейские рудники давали 70-110 тонн окиси урана в 1946 и 1947 гг. Только в 1948 г. произошло значительное увеличение добычи37. Для последующих лет оценки ЦРУ отсутствуют, но в 1950 г. ЦРУ пришло к выводу, что если «Советы и... считали свои запасы урана катастрофически малыми», то к середине 1948 г. «запасы урановой руды перестали находиться у критической черты и оказались достаточными для тогдашних запросов»38. Это была, должно быть, завышенная оценка, так как увеличение добычи урана все еще считалась задачей первостепенной важности39.
По оценкам ЦРУ, в 1950 г. 45% советского урана было получено из Восточной Германии, 33% — из Советского Союза, 15% — из Чехословакии, 4% — из Болгарии и 3% — из Польши40. Эти циф

Атомная промышленность
239
ры должны быть приняты с известной осторожностью, а оценки по Советскому Союзу, вероятно, менее надежны, чем по Восточной Германии и Чехословакии,— последние были более доступны для разведывательных операций. Тем не менее важность восточноевропейского урана была в 1953 г. подтверждена Авраамием Завеняги-ным, который отметил, что «значительная часть» урана для советского проекта была получена за рубежом, и призвал к срочным мерам по расширению сырьевой базы внутри Советского Союза41. Несмотря на скудость данных, вырисовывается общая картина: Советский Союз должен был принять вполне определенные и дорогостоящие меры для получения урана, требуемого ядерным проектом. Он предпринял огромные усилия для увеличения собственных ресурсов, но в первые послевоенные годы был вынужден опираться главным образом на восточноевропейские поставки, и только с 1948 г. проблема урановых запасов стала несколько ослабевать.
III
Задача получения металлического урана была поставлена перед Николаусом Рилем, который отвечал за очистку урана в компании «Ауэр» в Берлине во время войны. Риль, родившийся в Санкт-Петербурге и бегло говоривший по-русски, учился у Лизы Мейтнер; он был «хорошим ученым и весьма достойным человеком (одним из числа порядочных)», по мнению Пауля Розбауда42. Его привезли в Москву в июне 1945 г., и Берия поручил ему задачу очистки урана43. Завенягин выбрал Электросталь, город, расположенный в 70 км к востоку от Москвы, как место для строительства завода по производству металлического урана. Город получил свое название по огромному сталелитейному заводу, который был построен немцами в 1930-е гг. Там был завод боеприпасов, где и должен был разместиться урановый завод, а также мастерские, электростанция, большая автобаза, рабочие. Риль был обрадован таким выбором, так как считал, что работать будет тем легче, чем ближе к Москве44. С урановой обогатительной фабрики в Ораниенбурге, расположенном севернее Берлина, были демонтированы и вывезены в Электросталь все оборудование и станки, пережившие американские бомбардировки.
Вначале было решено (предположительно, Техническим советом) получать металлический уран по методам и Риля, и Ершовой, которая получила 1 кг металлического урана в Институте редких и

240
Глава девятая
драгоценных металлов в декабре 1944 г.45 Метод Риля был признан более быстрым и простым46. Тем не менее производство металлического урана в промышленных масштабах оказалось трудной задачей. Производственный процесс включал несколько этапов: очистку, восстановление и плавление — и первая печь, в которой происходил завершающий этап производства урана, вступила в строй. В одну из ночей в конце 1945 г. Риль и его группа плавили порошок металлического урана, который был привезен из Германии, в только что установленной печи в Электростали. Они делали это отчасти для проверки печи, отчасти для демонстрации советским властям, что немцы не являются саботажниками или «волынщиками»47. К концу 1945 г. урановый завод был частично готов, но строительство явно не укладывалось в сроки, установленные правительством48. Атмосфера становилась напряженной и неприятной, и в начале нового года на завод прибыл Завенягин для ускорения дел. Используя полный набор непристойных и угрожающих выражений, которыми так богат русский язык, он наставлял руководителей предприятия самым оскорбительным образом49. Обстановка нормализовалась после того, как группе Риля удалось получить несколько тонн двуокиси урана достаточной чистоты для экспериментов, которые хотел провести Курчатов50.
Хотя завод теперь начал работать, метод очистки урана все еще оставался узким местом. Риль решил извлекать примеси из окиси урана методом фракционной кристаллизации. Им он пользовался в Германии, но этот процесс был слишком медленным. Когда он получил копию доклада Смита (русское издание вышло в начале 1946 г.), то прочел его за одну ночь и узнал, что американцы использовали метод извлечения примесей с помощью эфира, который был известен Рилю, но применялся только в лабораторных опытах при очистке редких земель. «То, что сделали американцы, сможем сделать и мы»,— решили Риль и его коллеги и применили эфирный метод в промышленном масштабе51. Метод работал безотказно в течение нескольких лет и в конце концов выход достиг почти тонны урана в день52.
Теперь, однако, уже металлургическая стадия процесса тормозила работу. Вначале Риль для восстановления использовал метод отжига, как это делалось на заводе «Дегусса» во Франкфурте, но он давал некачественный порошок урана со значительными примесями кальция53. Один из советских специалистов спросил Риля, почему он не использует тетрафторид урана вместо окиси урана, так как

Атомная промышленность
241
фторид кальция, в отличие от окиси кальция, плавится, и в итоге получается металл, а не порошок. В своих мемуарах Риль приводит этот случай в доказательство того, что Советский Союз черпал информацию из разведывательных источников, но на самом деле в докладе Смита указывается, что американцы использовали тетрафторид, так что вопрос, заданный Рилю, был явно основан на информации из доклада Смита54. Риль подхватил идею, и процедура фторирования была успешно применена одним из его немецких коллег, д-ром Г. Виртсом, и главным инженером завода Ю. Н. Головановым55. К сентябрю-октябрю 1946 г. завод в Электростали давал для Лаборатории № 2 около трех тонн металлического урана в неделю56.
IV
Следующим шагом на пути к бомбе был экспериментальный ядерный реактор, создание которого планировалось Курчатовым с начала 1943 г. Он намеревался использовать этот реактор для получения образцов плутония для химического и физического анализа, испытания материалов, предназначенных для промышленного реактора, и для экспериментов, которые помогли бы в проектировании этих реакторов. Хотя ответственность, лежавшая на нем, резко возросла после августа 1945 г., Курчатов взял на себя строительство экспериментального реактора. Он возглавил реакторную группу, численность которой увеличилась с 11 человек в январе 1946 г. до 76 в декабре57.
Работа над реактором в Лаборатории № 2 сильно затруднялась нехваткой графита и урана. И только между маем и августом
1945 г. была решена проблема получения графита требуемой чистоты, но лишь к концу года такой графит был получен в достаточных количествах58. Свыше 500 тонн графита поступило в 1946 г., и весь он был исследован в лаборатории на предмет примесей59. В январе
1946 г. завод в Электростали начал выдавать нужное количество урана в виде цилиндрических отливок, подготовленных по спецификации Курчатова для экспоненциальных экспериментов с различным размещением урана в графите. Эти эксперименты продолжались до марта и позволили Курчатову и его группе рассчитать наилучшую конфигурацию реактора. Курчатов также смог подтвердить, что уран и графит, поставляемые в лабораторию, имеют нужную чистоту60.

Атомная промышленность
243
Летом 1946 г. из Электростали в Лабораторию начали поступать большие партии металлического урана. В августе, однако, в Лаборатории обнаружили, что часть урана содержит слишком большую концентрацию бора61. Ванников прибыл в Электросталь для решения проблемы. Его тон в разговорах с заводскими руководителями был вежливым, но угрожающим, и проблема была скоро решена. Если бы примесь не была обнаружена, реактор не достиг бы критичности, поскольку бор является сильным поглотителем нейтронов62. Под руководством А! П. Виноградова были разработаны методы анализа примесей в уране63. Эти методы позднее были внедрены для контроля качества на заводе в Электростали64.
К июлю 1946 г. на территории Лаборатории № 2 было построено специальное здание для реактора размером 15x40 м2. Сам реактор собирали в шахте глубиной 7 метров. Там располагалась лаборатория, защищенная от радиации мощными бетонными стенами и толстым слоем земли и песка. Вход в реактор походил на лабиринт из блоков свинца, парафина и борной кислоты. Две независимые подстанции давали электрический ток, необходимый для управления реактором. Для измерения уровня радиации вокруг здания размещались дозиметры, на здании были установлены сирены и световая сигнализация для предупреждения об опасном уровне радиации65. В августе, сентябре и октябре Курчатов и его группа построили четыре модели реактора, используя весь уран, бывший в их распоряжении.
Были проведены эксперименты для определения радиуса активной зоны реактора. Она не могла быть определена теоретически из-за вариаций в степени чистоты графита и урана. Эксперименты показали, что активная зона должна иметь радиус 3 метра, и понадобится около 500 тонн графита и 50 тонн урана66. Кладка реактора началась 15 ноября 1946 г. Полная структура реактора представляла кубическую решетку урана, погруженную в графитовую сферу. Реактор контролировался тремя кадмиевыми стержнями, которые могли подниматься и опускаться внутрь него; кадмий является сильным поглотителем нейтронов, и присутствие его стержней в реакторе прекращает развитие цепной реакции. Через центр реактора проходил горизонтальный туннель размером 40x60 см, в котором размещались исследуемые материалы и приборы для измерений67.
20 декабря 1946 г., когда к реактору был добавлен пятидесятый слой, стало ясно, что критичность будет достигнута при 55 слоях

244
Глава девятая
вместо планируемых 76. Теперь Курчатов и его коллеги действовали очень осторожно, поскольку реактор приближался к критическому состоянию. В два часа дня 25 декабря был добавлен пятьдесят четвертый слой. Курчатов попросил всех, кто не был непосредственно занят измерениями, покинуть здание; он и пять человек из его группы остались68. В шесть часов вечера реактор, управляемый Курчатовым, достиг критичности, и впервые в Советском Союзе, да и во всей Европе, была получена цепная ядерная реакция. Курчатов оставался за пультом управления всю ночь и поднял мощность реактора до 100 ватт, прежде чем заглушил его69.
Как только реактор был пущен, некоторые из тех, кто работал на нем, поспешили к зданию, чтобы увидеть его в действии. «Это был для всех нас волнующий и радостный вечер,— писал один из присутствующих. — Сдержанно, как то позволяла рабочая обстановка, но тепло и искренне мы поздравляли друг друга с необычным и особенным рождеством»70. Курчатов, который более шести лет думал о цепной реакции, был счастлив. «Атомная энергия,— сказал он тем торжественным тоном, которым пользовался в действительности, или тем, который ему приписывают в подобных случаях, — теперь подчинена воле советского человека!»71 Запуск реактора стал первой важной вехой на пути к бомбе72.
Несколько дней спустя в лабораторию пришел Берия, для которого была устроена специальная демонстрация нового реактора. Он стоял рядом с пультом управления, когда Курчатов поднимал управляющий стержень. Послышались щелчки регистрирующих нейтроны приборов, частота их возрастала, переходя в непрерывный вой, а стрелку гальванометра зашкалило. Присутствующие ученые «радостно воскликнули "пошла", имея в виду начавшуюся цепную реакцию. "И это все?" — явно разочарованно спросил Берия.— И больше ничего? А можно подойти к реактору?" Игорь Васильевич остановил: "Нет"», предупредив, что это было бы опасно для его здоровья. Запуск реактора был намного менее впечатляющим, чем полет нового самолета или испытание нового танка. Из-за того, что мало что можно было увидеть при этой «демонстрации», Берия не мог быть уверенным, что Курчатов не втирает ему очки73.
Параметры реактора Ф-1 (Физический-1) были в целом подобны сборке, построенной Ферми в Чикаго в декабре 1942 г. В сборке Ферми было задействовано 400 тонн графита, 6 тонн металлического урана и 50 тонн окиси урана, тогда как в Курчатовском реак

Атомная промышленность
245
торе использовалось около 400 тонн графита и 45,07 тонн урана74. Это сходство объясняется желанием в обоих случаях построить реактор как можно скорее из графита и природного урана; никакого другого объяснения и не требуется, хотя в докладе Смита приводится детальное описание конструкции чикагской сборки75. Чикагская сборка не давала больше 200 ватт, ограничение определялось радиационной опасностью для персонала внутри и снаружи корта для сквоша, где она была собрана76. Курчатов хотел производить плутоний, испытывать материалы и проводить эксперименты, и потому он предпринял шаги, чтобы работать при большей мощности, чем 200 ватт, обеспечив защиту и дистанционное управление. Реактор Ф-1 давал 100 ватт в тот день, когда достиг критичности, и позднее (после добавки графита и урана) работал при коротких всплесках мощности до 3800 киловатт; он мог бы работать на уровне нескольких десятков ватт в течение долгого периода77. В первые месяцы 1947 г. в сборку были добавлены новые слои графита и урана для увеличения мощности. При длительных периодах функционирования реактор управлялся со специального пульта, расположенного на расстоянии 1—1,5 км78.
Курчатов перенес свое внимание на реактор-производитель задолго до того, как Ф-1 достиг критичности. В мае 1945 г. он решил,— вероятно, на основании информации, полученной из Соединенных Штатов,— что такой реактор должен быть уран-графитовой системой79. Это было логичным решением, учитывая, что советская промышленность не могла поставить нужное количество тяжелой воды в ближайшем будущем80. Для производства одного грамма плутония в день, как указывалось в докладе Смита, требовался реактор тепловой мощности 500-1500 киловатт81. Курчатов и его коллеги оказались перед той же проблемой, что и американцы в 1943 г.: они должны были создать реактор требуемой мощности на основе реактора, который мог работать только на гораздо меньшей мощности.
В январе 1946 г. Курчатов обратился за помощью в конструировании промышленного реактора к Николаю Доллежалю, директору Института химического машиностроения. Доллежаль начинал свою карьеру, проектируя теплоэлектростанции, и позднее работал на различных заводах химического машиностроения. Когда он рассмотрел первоначальный проект, который уже был подготовлен, тот ему не понравился. В нем предлагалось горизонтальное расположение топливных и контрольных стержней, которые вставлялись и

246
Глава девятая
вынимались сбоку; такого типа реакторы были построены в Хэн-форде. Вместо этого Доллежаль предложил реактор с вертикальным расположением стержней, в котором они загружались и выгружались с использованием их собственного веса. К марту 1946 г. он подготовил эскизный проект и в июне показал Курчатову чертежи. В то же время группа в Ленинграде работала над горизонтальной конструкцией реактора. В июле Научно-технический совет решил на своем заседании, продолжавшемся с короткими перерывами 92 часа, принять проект Доллежаля. Это решение было утверждено правительством в августе, за четыре месяца до того, как экспериментальный реактор достиг критичности82.
Доллежаль собрал конструкторскую группу в Институте химического машиностроения. Эта группа получала более высокую зарплату и лучшие продуктовые карточки, чем другие сотрудники института. Доллежаль имел правительственную связь, а в его институт был назначен «полномочный представитель Совета Министров»83. Курчатов находился с ним в тесном контакте. Каждые три или четыре дня он приезжал в институт посмотреть, как идет работа. «Это позволяло ему,— как писал Доллежаль,— знать все в деталях, фиксировать вопросы, которые оказывались необычными в связи с новизной дела, и принимать соответствующие решения»84. Хотя первый промышленный реактор, подобно экспериментальному реактору, был уран-графитовой системой, его проект поставил много новых проблем. Его энергетический выход оказался много выше, и поэтому при работе его нужно было охлаждать. Для охлаждения использовалась вода, поэтому в реакторе необходимы были трубы для нодачи воды туда, где необходимо охлаждение.
Урановое топливо нужно было вынимать из реактора, чтобы выделить из него плутоний. Следовательно, иметь уран в виде блоков в графите было непрактично. Топливными стержнями, которые проходят через замедлитель, было легче управлять при загрузке и выгрузке, но их было труднее изготавливать. Более того, эти стержни нужно было защитить от контакта с водой, чтобы они не подвергались коррозии. В Хэнфорде урановые стержни были защищены или «вставлены» в защитные алюминиевые оболочки, и советские конструкторы использовали этот опыт. Следовало предусмотреть дистанционное управление, чтобы работа с реактором, а также выемка и загрузка стержней были безопасны. Следовало также предусмотреть защиту операторов реактора от радиации85.

Атомная промышленность
247